Несчастья одно за другим сваливались па плечи старого дуба. Из войны он вышел полным инвалидом — ствол его был исклеван пулями, тяжелая крона, срезанная не то миной, по то снарядом, валялась поблизости комлем книзу, так что издали можно было подумать — растет подле старого новый дуб. Но это только казалось. Скоро листья отшибленной кроны завяли, сделались жестяными и противно заскрежетали на ветру.
Дерево еще продолжало борьбу, как вдруг новая гроза пронеслась над ним. Гроза в полном смысле этого слова.
Среди белого дня небо вдруг почернело, опустилось, загромыхало, и раскроенный надвое могучим ударом ствол стал огромной, расщепившейся почти до самой земли рогатиной.
Эта последняя рана была смертельной, но люди, жившие по соседству со старым дубом и за войну вдосталь насмотревшиеся в глаза смерти, но хотели в это верить. Они притащили проволоку, веревки, жерди, вооружились баграми и лестницами. Дуб обнесли лесами.
Кто-то из суетившихся вокруг него то и дело покрикивал:
— Давай, давай! Спасай вояку!
Кто-то поддакивал:
— Склеим еще, оживет! Ну-ка!
Незнакомый человек мог, пожалуй, подумать, что тут идет строительство силосной башни. Во всяком случае, вряд ли кто-нибудь из посторонних сразу догадался бы о том, что здесь происходит.
Люди, только что вышедшие из войны, сами еще не залечившие как следует раны, боролись за спасение старого дуба, и каждый старался изо всех сил, у каждого был свой план, своя идея.
Пока одни туго-натуго стягивали большие и малые трещины, другие конопатили их, шпаклевали, третьи густо замазывали образовавшиеся швы корабельным суриком, целую банку которого невесть откуда прикатил к дубу бывший моряк Мелентьев.
Но, несмотря на все это, раненый все-таки умирал...
Казалось, уже никто и ничто не сможет ему помочь. Он, вероятно, так и ушел бы от пас — тихо и бесследно. Распилили бы дуб на дрова. Постепенно все трудней и трудней было бы повстречать в этих краях человека, помнившего историю старого дуба.
Только удивительно мудро и топко кое-что устроено па нашей земле.
Проснулся я как-то утром, подошел к распахнутому окну и вижу: под искалеченным дубом ходит мальчишка — лет семи восьми, не больше. Босой, оборванный, чумазый. Ходит, выгибается, что-то собирает в траве.
— Эй, приятель, что ты там ищешь?
— Желуди.
— Желуди? Зачем тебе?
— А так... Может, завтра в школу снесу...
Пока я спускался, чтобы поговорить с ним, его и след простыл.
В глубокой задумчивости стоял я под деревом, гремевшим над моей головой красной жестью последней листвы. Потом тоже нагнулся, поднял несколько нагретых на осеннем солнце желудей, положил их в карман.
А старый дуб, видно, понял пас, меня и мальчонку,— так и сыпал напоследок свои все-таки созревшие плоды, так и сыпал...
Бронзово-золотой становилась земля под их щедрым, тяжелым дождем.
|