|
— Они, пожалуй, больше всего.
 — А еще?
— Смеяться не будете?
— Над чем смеяться? Не буду, конечно.
— Тогда прислушайтесь.
— Я ничего не слышу такого.
— Прислушайтесь как следует.
— Неужели кузнечики?
— Кузнечики тоже хороши. Но дальше, дальше, за лесом. Слышите? Я напряг слух, но ничего особенного так и не смог расслышать.
— Петухи, петухи! — но выдержала Нина.
— Петухи?..
— Да! Это, несомненно, одна из самых чудесных прелестей Подмосковья. Я с трудом уловил еле слышимые всплески утренней петушиной песни.
— А ведь, в самом деле, красиво.
— Правда? Это же настоящая музыка! Нина принялась задумчиво растирать краски на палитре.
— Жаль, что этого нарисовать невозможно.
— Да, нарисовать это, наверно, трудно. Ну вот видите, я совсем не смеюсь над вами.
— Это потому, что самого смешного я вам еще не сказала.
— Чего же именно?
— Таких красивых петухов можно услышать еще только знаете где?
— Не знаю. Нина вздохнула, взяла с меня обещание, что ни в коем случае не обижусь, и наконец убежденно сказала:
— В Вардзии! Уверяю вас, только в Вардзии так божественно поют петухи по утрам...
На нашей улице, недалеко от газетного киоска, вплотную прижавшись к простенку между почтой и аптекой, стоит по утрам новенькая, сияющая серебряными крыльями детская коляска. Обитатель ее до поры до времени спит сном праведника, и па коляску никто из прохожих не обращает никакого внимания. Многоголосая, шумная толпа безостановочно течет мимо.
Но недолог сон ребенка.
Очень скоро из-под туго натянутого над кол л с кой тента вырывается первый несмелый инок — прозвенит и замолкнет. Это проба голоса. Уверовав в свои силы, ребячий голосок пробивается среди утренних звуков улицы уже гораздо более решительно и властно. Нот он повисает над толпой, над всеми се шорохами и шелестами — высоко высоко.
| 
